Маленький, большой. Страница 5

— Можно тебе что-то сказать? — спросила Элис.

— Конечно! — Сердце у Смоки беспричинно забилось.

— Я знала тебя еще до того, как мы встретились.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что я тебя узнала. — Элис опустила пушистые медно-золотые ресницы, потом бросила быстрый взгляд на Смоки и украдкой окинула взором полусонный бар, словно проверяя, не подслушивает ли ее кто-нибудь. — Мне о тебе рассказывали.

— Наверное, Джордж?

— Нет-нет. Это было давным-давно. В детстве.

— Обо мне?

— Ну, не именно о тебе. Вернее, о тебе, но я этого не знала, пока тебя не встретила. — Подхватив локти руками, она оперлась о стол, покрытый скатертью в крупную клетку, и подалась вперед: — Мне было девять или десять лет. Помню, шли затяжные дожди. Как-то утром я отправилась прогулять Спарка в Парке.

— Кого?

— Спарком звали нашу собаку. Ну, а Парк — ты знаешь, это участок вокруг дома. Дул ветер, и дождь, казалось, никогда не кончится. Мы промокли до нитки. Я посмотрела на запад и увидела там радугу. И вспомнила, как мама говорила: «Утром на западе радуга небесная — значит, погода будет расчудесная».

Смоки ясно представил себе девочку в желтом непромокаемом плаще и высоких сапожках с широкими раструбами; ее волосы — еще красивее и кудрявее, чем сейчас; он подивился про себя, как только она определила, в какой стороне запад: ему самому приходилось порой ломать над этим голову.

— Это была настоящая радуга, и такая яркая, что, казалось, будто она упирается в землю прямо передо мной; трава сверкала и переливалась всеми оттенками. Небо сразу сделалось огромным — знаешь, каким оно становится после затяжных дождей, когда наконец разведрится: мне чудилось, до всего можно дотронуться рукой; радуга была совсем рядом, и больше всего на свете мне хотелось подбежать, вступить в нее, взглянуть вверх — и тоже переливаться всеми цветами.

Смоки рассмеялся:

— Это не так-то просто.

Элис тоже засмеялась, наклонив голову и прикрыв рот тыльной стороной ладони: жест показался Смоки знакомым до боли в сердце.

— Конечно, на это уходила целая вечность…

— То есть?

— Всякий раз, когда ты вроде бы у цели, она опять оказывается далеко от тебя и совсем в другой стороне; а подойдешь к ней снова — выясняется, что она там, где ты только что был; я бежала-бежала, пока окончательно не выдохлась, а радуга ничуть не стала ближе. Но знаешь, что нужно сделать?

— Пойти в другую сторону, — сказал Смоки, сам удивляясь своим словам, но как-то уверенный, что попал в точку.

— Ага. Правда, сказать легче, чем сделать, но…

— Сомневаюсь. — Он перестал смеяться.

— Но если ты сделаешь все правильно…

— Постой!.. — перебил Смоки.

— Нет, послушай!..

— Радуги не упираются в землю, — настаивал Смоки. — Такого не бывает.

— Не упираются здесь, — заявила Элис. — Вот послушай. Я шла за Спарком. Дала ему полную волю: ему-то было все равно — не то что мне. Сделала шажок-другой, повернулась и — угадай, что.

— Не знаю. Ты оказалась внутри радуги?

— Нет. Не совсем так. Если ты снаружи, то видишь цвета внутри, а когда попадаешь внутрь…

— Тогда видишь цвета снаружи.

— Да. Весь мир становится цветным, словно леденец, — нет, как если бы он был сделан из радуги. Нежный и легкий мир красок вокруг тебя, насколько хватает глаз. Хочется бежать, окунуться в него, рассмотреть как следует. Но не осмеливаешься и шевельнуться: малейшее движение может оказаться неверным — и тебе остается только смотреть и смотреть. И ты думаешь: наконец-то я здесь. — Элис умолкла в задумчивости, потом тихо повторила: — Наконец-то.

— А при чем?.. — Смоки закашлялся, потом докончил вопрос: — При чем тут я? Ты говорила, что тебе кто-то рассказал…

— Спарк, — ответила Элис — Или кто-то вроде него…

Она взглянула на Смоки пристальней, и он постарался придать лицу выражение благодушной заинтересованности.

— Но ведь Спарк — собака.

— Собака. — Смоки показалось, что у Элис пропало желание продолжать разговор. Она взяла ложечку и принялась изучать свое крошечное перевернутое отражение в ее вогнутой части, а потом медленно положила ее на стол. — Или кто-то вроде него… — повторила она. — А впрочем, это неважно.

— Нет, погоди!

— Это продолжалось всего минуту. Пока мы стояли там, я подумала, — сдержанно проговорила Элис, не глядя на Смоки, — я подумала, будто Спарк сказал… — Она посмотрела на Смоки. — В это трудно поверить, не правда ли?

— В общем-то, да. Трудно. Как-то с трудом верится.

— Я не ожидала, что так. Во всяком случае, от тебя.

— Почему от меня?

— Потому что, — сказала Элис, пригорюнившись. Ее лицо сделалось печальным, даже разочарованным, отчего Смоки растерял все слова. — Потому что Спарк говорил именно о тебе.

Возможно, этот нелегкий вопрос или, скорее, щекотливое предложение, которое весь день не выходило из головы Смоки, вырвалось у него только потому, что ему нечего было сказать в тот самый — вернее, в следующий — момент.

— Хорошо, — ответила Элис, не отнимая ладони от щеки, с какой-то новой улыбкой, озарившей ее лицо, как озаряет запад утренняя радуга. И когда поддельный рассвет городских фонарей показал, что наружный подоконник их окна завалило ровным глубоким слоем похрустывавшего снега, Смоки и Элис продолжали беседу, натянув похрустывавший от крахмала пододеяльник до самых подбородков (отопление в отеле отказало ввиду внезапного похолодания). До сих пор они еще не смыкали глаз.

— О чем ты? — спросил он.

Она засмеялась и переплела ноги с его ногами. Смоки испытывал странное, непривычное головокружение, какое испытывал разве что тогда, когда не был еще и подростком. Это удивляло его, но ничего нельзя было поделать: он чувствовал себя настолько переполненным от самой макушки до кончиков пальцев, что они прямо-таки звенели — и, не исключено, даже светились, если взглянуть со стороны. Теперь все было возможно.

— Это ведь все понарошку? — спросил он, а Элис с улыбкой перевернулась и прильнула к нему так, что их тела образовали двойное «S».

Понарошку. В детстве, если ему вместе с другими мальчишками случалось находить в земле какие-нибудь предметы — горлышко бутылки темно-коричневого цвета, потускневшую ложку или даже камень с проверченным посредине невесть когда отверстием, — они убеждали себя, что нашли древнюю реликвию. Она существовала еще при жизни Джорджа Вашингтона. Даже раньше. Вещь была освящена веками и обладала огромной ценностью. Приятели Смоки сообща внушали друг дружке это убеждение, потому что хотели в это верить и в то же время скрывали истину сами от себя, будто молча уславливались: все это понарошку, хотя и не совсем.

— Но ты же видишь? — возразила Элис. — Все это должно было произойти. И я знала об этом наперед.

— Но почему? — задал он вопрос с восторгом и сладкой мукой. — Почему ты так уверена?

— Потому что это Повесть, где все происходит по писаному.

— Но я не знаю, повесть ли это.

— Люди в повестях об этом никогда не знают. Но все-таки они в повести.

Однажды зимней ночью, когда Смоки был еще мальчишкой и учился в пансионе со своим сводным братом, религиозным, хотя и без особого пыла, он впервые заметил вокруг луны сияющий ореол. Он замер, уставившись на гигантскую ледяную сферу, занимавшую чуть ли не полнеба, и уже не сомневался больше, что это явление может означать только одно — Конец Света. Смоки с содроганием ожидал во дворе пригорода того момента, когда безмолвная ночь вдруг взорвется апокалипсисом, — тем не менее, осознавая в душе, что ничего подобного не стрясется: ничто не предвещало этого в мире, который не припас таких сюрпризов. Той ночью Смоки привиделись Небеса: темный парк с аттракционами, крохотный и безотрадный; железное чертово колесо вращается в вечности, мрачная галерея игровых автоматов предназначена для развлечения праведников. Смоки очнулся с облегчением — и с тех пор перестал доверять словам молитв, хотя продолжат молиться за брата, безо всякой горечи. Смоки с радостью помолился бы и за Элис, если бы она его об этом попросила, но она не произнесла ни одной молитвы, которую бы он знал; вместо того Элис предложила ему нечто столь диковинное, столь невмещавшееся в мир, который его до сих пор окружал, что он, изумленный, рассмеялся: